Пир, 211 Глубокую, но поистине странную привязанность питал я к Морелле, моему другу. |
Много лет назад случай познакомил нас, и с первой встречи ,моя душа запылала пламенем, прежде ей неведомым, однако пламя это зажег не Эрос, и горечь все больше терзала мой дух, пока я постепенно убеждался, что не могу постичь его неведомого смысла и не могу управлять его туманным пыланием. |
Но мы встретились, и судьба связала нас пред алтарём; и не было у меня слов страсти, и не было мысли о любви. |
Она же бежала общества людей и, посвятив себя только мне одному, сделала меня счастливым. |
Ибо размышлять есть счастье, ибо грезить есть счастье. |
Начитанность Мореллы не знала пределов. |
Жизнью клянусь, редкостными были её дарования, а сила ума — велика и необычна. |
Я чувствовал это и многому учился у неё. |
Однако уже вскоре я заметил, что она (возможно, из-за своего пресбургского воспитания) постоянно предлагала мне мистические произведения, которые обычно считаются всего лишь жалкой накипью ранней немецкой литературы. |
По непостижимой для меня причине они были её постоянным и любимым предметом изучения, а то, что со временем я и сам занялся ими, следует приписать просто властному влиянию привычки и примера. |
Рассудок мой — если я не обманываю себя — нисколько к этому причастен не был. |
Идеальное — разве только я себя совсем не знаю — ни в чем не воздействовало на мои убеждения, и ни мои поступки, ни мои мысли не были окрашены — или я глубоко заблуждаюсь — тем мистицизмом, которым было проникнуто моё чтение. |
Твердо веря в это, я полностью подчинился руководству моей жены и с недрогнувшим сердцем последовал за ней в сложный лабиринт её изысканий. |
И когда... когда, склоняясь над запретными страницами, я чувствовал, что во мне просыпается запретный дух, Морелла клала холодную ладонь на мою руку и извлекала из остывшего пепла мёртвой философии приглушённые необычные слова, таинственный смысл которых выжигал неизгладимый след в моей памяти. |
И час за часом я сидел возле неё и внимал музыке её голоса, пока его мелодия не начинала внушать страха — и на мою душу падала тень, и я бледнел и внутренне содрогался от этих звуков, в которых было столь мало земного. |
Вот так радость внезапно преображалась в ужас и воплощение красоты становилось воплощением безобразия, как Гинном стал Ге-Ённой. |
Нет нужды излагать содержание этих бесед, темы которых подсказывали упомянутые мною трактаты, но в течение долгого времени иных разговоров мы с Мореллой не вели. |
Люди, изучавшие то, что можно назвать теологической моралью, легко представят себе, о чем мы говорили, непосвящённым же беседы наши все равно не были бы понятны. |
Буйный пантеизм Фихте; видоизменённая παλιγγένετις пифагорейцев и, главное, доктрина тождества, как её излагал Шеллинг,— вот в чем впечатлительная Морелла обычно находила особую красоту. |
Тождество,- называемое личным, мистер Локк, если не ошибаюсь, справедливо определяет как здравый рассудок мыслящего существа. |
А так как под «личностью» мы понимаем рациональное начало, наделённое рассудком, и так как мышлению всегда сопутствует сознание, то именно они и делают нас нами самими, в отличие от всех других существ, которые мыслят Principium individualionis, представление о личности, которая исчезает — или не исчезает — со смертью, всегда меня жгуче интересовало. |
И не столько даже из-за парадоксальной и притягательной природы его следствий, сколько из-за волнения, с которым говорила о них Морелла. Но уже настало время, когда непостижимая таинственность моей жены начала гнести меня, как злое заклятие. |
Мне стали невыносимы прикосновения её тонких полупрозрачных пальцев, её тихая музыкальная речь, мягкий блеск её печальных глаз. |
И она понимала это, но не упрекала меня; казалось, что она постигала мою слабость, или моё безумие, и с улыбкой называла его Роком. |
И ещё казалось, что она знает неведомую мне причину, которая вызвала моё постепенное отчуждение, но ни словом, ни намёком она не открыла мне её природу. |
Однако она была женщиной и таяла с каждым днём. |
Пришло время, когда на её щеках запылали два алых пятна, а синие жилки на бледном лбу стали заметнее; и на миг моя душа исполнялась жалости, но в следующий миг я встречал взгляд её говорящих глаз, и мою душу поражали то смятение и страх, которые овладевают человеком, когда он, охваченный головокружением, смотрит в мрачные глубины неведомой бездны. |
Сказать ли, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Морелла наконец умерла? |
Да, я ждал этого, но хрупкий дух ещё много дней льнул к бренной оболочке — много дней, много недель и тягостных месяцев, пока мои истерзанные нервы не взяли верх над рассудком и я не впал в исступление из-за этой отсрочки, с демонической яростью проклиная дни, часы и горькие секунды, которые словно становились все длиннее и длиннее по мере того, как угасала её кроткая жизнь,— так удлиняются тени, когда умирает день. |
Но однажды в осенний вечер, когда ветры уснули в небесах, Морелла подозвала меня к своей постели. |
Над всей землёй висел прозрачный туман, мягкое сияние лежало на водах, и на пышную листву октябрьских лесов с вышины пала радуга. |
— Это день дней,— сказала она, когда я приблизился.— Это день дней, чтобы жить и чтобы умереть. |
Дивный день для сынов земли и жизни... но ещё более дивный для дочерей небес и смерти! |
Я поцеловал её в лоб, а она продолжала: |
— Я умираю, и все же я буду жить. |
— Морелла! |
— Не было дня, когда бы ты любил меня, но ту, которая внушала тебе отвращение при жизни, в смерти ты будешь боготворить. |
— Морелла! |
— Я говорю, что я умираю. |
Но во мне сокрыт плод той нежности — о, такой малой! — |
которую ты питал ко мне, к Морелле. |
И когда мой дух отлетит, дитя будет жить — твоё дитя и моё, Мореллы. Но твои дни будут днями печали, той печали, которая долговечней всех чувств, как кипарис нетленней всех деревьев. |
Ибо часы твоего счастья миновали, и цветы радости не распускаются дважды в одной жизни, как дважды в год распускались розы Пестума. |
И более ты не будеи1ь играть со временем, подобно Анакреонту, но, отлучённый от мирта и лоз, понесёшь с собой по земле свой саван, как мусульманин в Мекке. |
— Морелла! — |
вскричал я.— Морелла, как можешь ты знать это! |
Но она отвернула лицо, по её членам пробежала лёгкая дрожь; так она умерла, и я больше не слышал её голоса. |
Но. как она предрекла, её дитя, девочка, которую, умирая, она произвела на свет, которая вздохнула, только когда прервалось дыхание её матери, это дитя осталось жить. |
И странно развивалась она телесно и духовно, и была точным подобием умершей, и я любил её такой могучей любовью, какой, думалось мне прежде, нельзя испытывать к обитателям земли. |
Но вскоре небеса этой чистейшей нежности померкли и их заволокли тучи тревоги, ужаса и горя. |
Я сказал, что девочка странно развивалась телесно и духовно. |
Да, странен был её быстрый рост, но ужасны, о, как ужасны были смятенные мысли, которые овладевали мной, когда я следил за развитием её духа! |
И могло ли быть иначе, если я ежедневно обнаруживал в словах ребёнка мышление и способности взрослой женщины? |
Если младенческие уста изрекали наблюдения зрелого опыта?.. |
?..И если в её больших задумчивых глазах я ежечасно видел мудрость и страсти иного возраста? |
Когда, повторяю, все это стало очевидно моим поражённым ужасом чувствам, когда я уже был не в силах скрывать эго от моей души, не в силах далее бороться с жаждой уверовать,— можно ли удивляться, что мною овладели необычайные и жуткие подозрения, что мои мысли с трепетом обращались к невероятным фантазиям и поразительным теориям покоящейся в склепе Мореллы? |
Я укрыл от любопытных глаз мира ту, кого судьба принудила меня боготворить, и в строгом уединении моего дома с мучительной тревогой следил за возлюбленным существом, не жалея забот, не упуская ничего. |
И по мере того как проходили годы и я день за днём смотрел на её святое, кроткое и красноречивое лицо, на её формирующийся стан, день за днём я находил в дочери новые черты сходства с матерью, скорбной и мёртвой. |
И ежечасно тени этого сходства сгущались, становились все более глубокими, все более чёткими, все более непонятными и полными леденящего ужаса. |
Я мог снести сходство её улыбки с улыбкой матери, но я содрогался от их тождественности; я мог бы выдержать сходство её глаз с глазами Мореллы, но они все чаще заглядывали в самую мою душу с властным и непознанным смыслом, как смотрела только Морелла. |
И очертания высокого лба, и шёлковые кудри, и тонкие полупрозрачные пальцы, погружающиеся в них, и грустная музыкальность голоса, и главное (о да, главное!), |
слова и выражения мёртвой на устах любимой и живой питали одну неотвязную мысль и ужас — червя, который не умирал! |
Так прошли два люстра её жизни, и моя дочь все ещё жила на земле безымянной. |
«Дитя моё» и «любовь моя» — отцовская нежность не нуждалась в иных наименованиях, а строгое уединение, в котором она проводила свои дни, лишало её иных собеседников. |
Имя Мореллы умерло с её смертью. |
И я никогда не говорил дочери о её матери — говорить было невозможно. |
Нет, весь краткий срок её существования внешний мир за тесными пределами её затворничества оставался ей неведом. |
Но в конце концов обряд крещения представился моему смятенному уму спасением и избавлением от ужасов моей судьбы. |
И у купели я заколебался, выбирая ей имя. |
На моих губах теснилось много имен мудрых и прекрасных женщин и былых и нынешних времён, обитательниц моей страны и дальних стран, и много красивых имен женщин, которые были кротки душой, были счастливы, были добры. |
Так что же подвигло меня потревожить память мёртвой и погребенной? |
Какой демон подстрекнул меня произнести тот звук, одно воспоминание о котором заставляло багряную кровь потоками отхлынуть от висков к сердцу? |
Какой злой дух заговорил из недр моей души, когда среди сумрачных приделов и в безмолвии ночи я шепнул священнослужителю эти три слога — Морелла? |
И некто больший, нежели злой дух, исказил черты моего ребёнка и стер с них краски жизни, когда, содрогнувшись при этом чуть слышном звуке, она возвела стекленеющие глаза от земли к небесам и, бессильно опускаясь на чёрные плиты нашего фамильного склепа, ответила: |
— Я здесь. Чётко, так бесстрастно и холодно чётко раздались эти простые звуки в моих ушах и оттуда расплавленным свинцом, шипя, излились в мой мозг. Годы... |
годы могут исчезнуть бесследно, но память об этом мгновении — никогда! |
И не только не знал я более цветов и лоз, но цикута и кипарис склонялись надо мной ночью и днём. |
И более я не замечал времени, не ведал, где я, и звезды моей судьбы исчезли с небес, и над землёй сомкнулся мрак, и жители её скользили мимо меня, как неясные тени, и среди них всех я видел только — Мореллу! |
Ветры шептали мне в уши только один звук, и рокот моря повторял вовек — Морелла. |
Но она умерла; и сам отнёс я её в гробницу, и рассмеялся долгим и горьким смехом, не обнаружив в склепе никаких следов первой, когда положил там вторую Мореллу. |